Неточные совпадения
На
Руси же общества низшие очень любят
поговорить о сплетнях, бывающих в обществах высших, а потому начали обо всем этом
говорить в таких домишках, где даже в глаза не видывали и не знали Чичикова, пошли прибавления и еще большие пояснения.
— Я не знаю, может быть, это верно, что
Русь просыпается, но
о твоих учениках ты, Петр,
говоришь смешно. Так дядя Хрисанф рассказывал
о рыбной ловле: крупная рыба у него всегда срывалась с крючка, а домой он приносил костистую мелочь, которую нельзя есть.
— После я встречал людей таких и у нас, на
Руси, узнать их — просто: они про себя совсем не
говорят, а только
о судьбе рабочего народа.
Она повествует ему
о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича,
о Полкане-богатыре,
о Калечище прохожем,
о том, как они странствовали по
Руси, побивали несметные полчища басурманов, как состязались в том, кто одним духом выпьет чару зелена вина и не крякнет; потом
говорила о злых разбойниках,
о спящих царевнах, окаменелых городах и людях; наконец, переходила к нашей демонологии, к мертвецам, к чудовищам и к оборотням.
О названии «лежанка», которого никто не знает на
Руси, придаваемом гаршнепу в «Книге для охотников», изданной в 1813 году в Москве, я уже
говорил.
Николай Сергеич был один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые так хороши у нас на
Руси, что бы ни
говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Люба стала главною нитью, связывающею его с жизнью города: ей были известны все события, сплетни, намерения жителей, и
о чём бы она ни
говорила, речь её была подобна ручью чистой воды в грязных потоках — он уже нашёл своё
русло и бежит тихонько, светлый по грязи, мимо неё.
О ведьмах не
говорят уже и в самом Киеве; злые духи остались в одних операх, а романтические разбойники, по милости классических капитан-исправников, вовсе перевелись на святой
Руси; и бедный путешественник, мечтавший насладиться всеми ужасами ночного нападения, приехав домой, со вздохом разряжает свои пистолеты и разве иногда может похвастаться мужественным своим нападением на станционного смотрителя, который, бог знает почему, не давал ему до самой полуночи лошадей, или победою над упрямым извозчиком, у которого, верно, было что-нибудь на уме, потому что он ехал шагом по тяжелой песчаной дороге и, подъезжая к одному оврагу, насвистывал песню.
Один ее прямой, чуть-чуть вздернутый носик мог свести с ума любого смертного, не
говоря уже
о ее бархатных карих глазах, золотисто-русых волосах, ямках на круглых щечках и других красотах.
Указывая на биографический характер «Истории Петра», мы были бы несправедливы, если бы не остановились на первой главе «Введения» г. Устрялова, в которой он
говорит о старой, допетровской
Руси.
Говоря о светлой стороне
Руси до Петра, он начинает с того, что издавна все иноземцы удивлялись обширному пространству России, обилию естественных произведений, безграничной преданности всех сословий государю, пышности двора, многочисленности войска; но при этом считали
Русь державою нестройною, необразованною и малосильною.
Вся цивилизованная природа свидетельствует
о скором пришествии вашем. Улица ликует, дома терпимости прихорашиваются, половые и гарсоны в трактирах и ресторанах в ожидании млеют, даже стерляди в трактирных бассейнах — и те резвее играют в воде, словно
говорят: слава богу! кажется, скоро начнут есть и нас! По всей веселой
Руси, от Мещанских до Кунавина включительно, раздается один клич: идет чумазый! Идет и на вопрос: что есть истина? твердо и неукоснительно ответит: распивочно и навынос!
Этим объясняется, между прочим, и то, почему, рисуя картину нравов древней
Руси и изображая тогдашнюю общественную иерархию, он ни единого слова не
говорит о смешных и гадких проявлениях местничества.
Загоскин
говорил без умолку
о себе:
о множестве своих занятий,
о бесчисленном количестве прочитанных им книг,
о своих археологических трудах,
о пребывании в чужих краях (он не был далее Данцига),
о том, что он изъездил вдоль и поперек всю
Русь и пр. и пр.
О, до чего дошли мы!
Давно ли мы втроем, в покое этом,
Так мирно
говорили, так хотели
Служить
Руси — а ныне!
— Не верите мне, так у Корнея Евстигнеича спросите, — сказал на то Хлябин. — Не я один про Мокея Данилыча ему рассказывал, и тот казак, с коим мы из полону вышли, то же ему
говорил. Да, опричь казака, есть и другие выходцы в Астрахани, и они то же самое скажут. А когда вышли мы на
Русь, заявляли
о себе станичному атаману. Билеты нам выдал. Извольте посмотреть, — прибавил Хлябин, вынимая бумагу из-за пазухи.
Оная ж женщина росту небольшого, тела очень сухого, лицом ни бела, ни черна, глаза имеет большие и открытые, цветом темно-карие, косы и брови темно-русы, а на лице есть и веснушки;
говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-итальянски, разумеет по-английски; думать надобно, что и польский язык знает, только никак не отзывается; уверяет
о себе, что она арабским и персидским языком очень хорошо
говорит.
В этой «хозяйке» по костюму было много европейски живописного. Но овал лица, сановитость его, что-то неуловимое в движениях
говорило о коренной
Руси,
о той почве, где она выросла и распустилась. Красавицей вряд ли бы ее назвали, но всякий бы остановился.
Но Гекер ничего не
говорит об огромной положительной социальной роли церкви в татарский период,
о нищелюбии в древней
Руси, не
говорит о положительных явлениях русской святости.
Невысокого роста, средней полноты, с фигурой,
о которой русский народ
говорит «неладно скроен, да крепко сшит», с обстриженными в кружок
русыми волосами и длинной бородой, в которой только изредка мелькали серебристые нити седых волос, с открытым, чисто русским лицом и светлыми, почти юношескими глазами, он производил впечатление добродушного, отзывчивого, готового всегда на всякую помощь, «души-человека».
— Как нет! А посол-то царский, что летось приезжал с грамотой? Тогда еще Семен Аникич
говорил, как ты ему со взгляду и полюбилася, только и речи у него было, что
о тебе, после того как увидел тебя при встрече… И теперь переписывается с Семеном Иоаникиевичем грамотами, все об тебе справляется… Видела я его тогда, из себя молодец, красивый, высокий, лицо бело-румяное, бородка пушистая, светло-русая, глаза голубые, ясные… Болтала и ты тогда, что он тебе по нраву пришелся… Он — твой суженый…
К указу
о сыске монаха Михаила приложен целый «реестр бежавшим», другим «бродягам духовного чина», а именно: «Суздальского уезда, села Лежнева, вдовый дьякон Иван Иванов, росту высокого, толст, лицом бел, круголиц, волосы темно-русые, кудрявые,
говорит громко, 47 лет.
О первом заключении
говорил раз с отцом Николаем и был удивлен, как он это внял и согласился, но сейчас же сделал в шутку: „
Русь, — сказал он, — во Христа крестилась, но только во Христа не облекалась“.